Караван историй. Май 2002.

Akmay · Сообщение **Akmay** » 29 апр 2002, 15:52

"Приглашение на казнь" Абсолютно надуманная, однобокая, притянутая за уши статья про Н.Г., вот. :(

Елена из Питера

Если это не очень сложно, нельзя ли эту статью опубликовать здесь? Спасибо.:)

Akmay · Сообщение **Akmay** » 22 окт 2002, 11:35

На дубовом, покрытом прожженным зеленым сукном столе тускло горела бронзовая лампа, и комната тонула в полумраке. Сидевший за столом человек устало потер глаза, решительно мотнул головой и придвинул большую картонную папку На обложке четким писарским подчерком было выведено: «ГУМИЛЕВЪ Николай Степанович». Развязав тесемки он начал перебирать отпечатывать на спотыкающемся «Ундервуде» оперативные сводки и написанные от руки доносы. Биография, описание внешности, данные наружного наблюдения, донос, донос, снова наружка… Следователь вглядывался в аккуратно пронумерованные и подшитые документы: дело, которое он вел, вызрело, настало время последнего удара. «…35 лет, большая голова, нос мясистый, нижняя губа вытянута вперед. Роста малого, держится очень прямо, говорит тихо, медленно и протяжно…» «…из дворян, отец - бывший статский советник, морской врач. Был во Франции, Африке, Великобритании. Воевал, имеет два Георгиевских креста, служил в лейб-гвардии уланском и 5-м гусарском александрийском полках, прапорщик. В 1917 году командирован для продолжения службы во Францию, жил в Англии, вернулся в Петроград на деньги назначенного Временным правительством военного агента…» «…явный монархист, замечен в контактах с врагами Советской власти. Связан с подпольной террористической организацией, получал от агентов эстонской разведки деньги на подготовку контрреволюционного выступления, во время кронштадтского мятежа сочинял антисоветские прокламации….» «…филолог, поэт, член Поэтической коллегии изд-ва «Всемирная литература», председатель петроградского отделения Союза поэтов, пользуется определенной известностью…» «…Отличается хладнокровием, выдержкой и личной храбростью, во время империалистической войны получал взыскания за демонстративную игру со смертью. Очень опасен…» Следователь захлопнул папку и широко, с подвыванием, зевнул - занималось серое питерское утро, свет лампы резал глаза. Он протянул руку и щелкнул выключателем: за работой ночь пролетела незаметно, теперь можно и вздремнуть. Впереди - тяжелый день, и революции он нужен выспавшимся. Набросив на себя шинель, человек почмокал губами и засопел на кожаном диване. Петроград встречал новый день, за окном шумела Шпалерная. В своей квартире на Преображенской улице проснулся Николай Степанович Гумилев. Открыв круглые глаза, он потянулся во весь свой малый рост и недовольно потянул носом. Женщина по имени Паша, служанка и кухарка в одном лице, прибившаяся к нему во время военного коммунизма, жарила на кухне что-то ужасное: из коридора невыносимо воняло прогорклым маслом. Николай Степанович бодро спрыгнул с жесткого диванчика, наступил на ухо самолично застреленному в Африке и плохо выдубленному абиссинцами леопарду, нашарил комнатные туфли и шагнул к письменному столу. Хозяин отличался пунктуальностью и каждое утро тщательно расписывал грядущий день: его поджидали стопка бумаги в клеточку, вечное перо и дела, которые надо расставить в порядке очередности и - в зависимости от важности - подчеркнуть одной или двумя чертами. 11.00 - принести искренние извинения Александру Блоку, встретиться с Белым. 14.00 - лекция в Институте Живого Слова: рассказать об основах стихосложения и высоком предназначении русского поэта. 16.30 - встретиться с N (подчеркнуто волнистой линией, на полях изображен вопросительный знак). 20.00 - не наведаться ли к А. А.?.. Спал Гумилев долго, зато собрался быстро. За пятнадцать минут успел съесть поджаренные Аннушкой картофельные котлетки (роскошь по нынешним временам), запил их пахнущим веником чаем, накинул на плечи серую суконную тужурку, сунул под мышку свой знаменитый желтый портфель, сбежал по черной лестнице - и окунулся в теплое августовское утро. Через брусчатку пробивалась трава, Гумилев бежал по тротуару, обгоняя прохожих, и повторял строчки, звучавшие в ушах со вчерашнего дня («Я не плачу, я спокоен, я…»), но рифма не приходила. По сторонам он не смотрел и расхристанного человечка в темном пальто, идущего следом по противоположной стороне улицы от Преображенской до дверей блоковского дома, не заметил. Завтра в клубе на Литейном состоится торжественный вечер, и председатель петроградского отделения Союза поэтов хотел договориться с Блоком и Белым: для того чтобы торжество имело должный резонанс, оба они были решительно необходимы. Верная Паша уже вынула из нафталина черный фрак, и Гумилев искренне надеялся стать украшением вечера (в Петрограде 1921 года фраки остались только на пузатых буржуях из «окон РОСТа»). Взглянув в божественно прекрасное, строгое, словно бы уже неземное лицо приподнявшегося с кресла Блока, Гумилев по-офицерски щелкнул каблуками и подумал: «Господи, что с ним происходит? Ясно, что в этой России он чужой, но так глядеть может только ангел с небес…» Блок улыбнулся углами губ, и Гумилев не успел закончить мысль: - Добрый день, Александр Александрович, приношу вам свои искренние извинения за выбор коллег. Я, как никто другой, понимаю, что вы были бы стократ достойнейшим председателем петроградского отделения. И все же не согласились бы вы принять участие в нашем вечере? Мы придерживаемся разных взглядов: вы воспели революцию, я совдепии не принял, но во время всеобщего хаоса люди культуры обязаны объединиться. Поэты должны противостоять… Блок слегка покачал головой, и гость, глядя на бесплотные руки и восковой лоб, подумал: «не жилец». Извинился, откланялся и вышел, пообещав заглянуть к больному дня через два. О том, что через несколько дней Блок умрет от истощения, перед смертью умоляя уничтожить «Двенадцать», Гумилев, разумеется, не догадывался. С Андреем Белым, кумиром предвоенного Петербурга, они должны были встретиться в Летнем саду. Тот пришел раньше, и Гумилеву издали показалось, что Белый не сидит, а парит между зеленеющей липой и белой статуей - длинные, сияющие на солнце пряди волос, измученное бледное лицо, закрытые глаза. Гумилев кашлянул, тронул его за плечо, и Белый, всплеснув руками, взлетел с места: - Как хорошо, что вы пришли! Я тут погибал от одиночества и тоски. Даже в оцепенение впал… Гумилев, кашлянув во второй раз, попытался было изложить свою просьбу, но стоило обмолвиться, что Блок, к величайшему сожалению, отказался, как собеседник, вновь взмахнув руками, обрушил на него водопад слов. - …Саша Блок! Ах, как я его любил!.. Любил по стихам, еще не видя его. С самого начала все между нами было мистерией, роком. Я написал ему и в тот же день, как мистический ответ, получил чудесное письмо. Потом он пригласил меня быть шафером на своей свадьбе. Но у меня тогда умер отец, и я не смог приехать. И в этом тоже таинственное предзнаменование - у него свадьба, у меня похороны. В тот же самый день. …До чего он был красив! Высокий, стройный, статный. Весь как в нимбе золотых лучей, румяный с мороза. А его жена, Любовь Дмитриевна, улыбалась, поправляла свои светлые волосы… Я не смел смотреть ей в лицо - боялся осквернить взглядом. …Мы с Сашей поклонялись ей как Прекрасной Даме, как Богородице… Вышли из этого вражда и ненависть, а почему - я сейчас и не понимаю. Я разбил их жизни. Мы с Любовью Дмитриевной решили уехать за границу, но один день она любила меня, другой - Сашу, а на третий ни меня, ни его… Гумилев привстал со скамьи и попытался прервать коллегу: «О да, но я хочу обратиться к вам с почтительнейшей просьбой…» - но Белый услышал совсем иное и горячо закивал. - …Да-да, вы правы. Теперь я на вид старик. Седой. Лысый в сорок лет. И от прежней Любочки ничего не осталось: Прекрасную Даму узнать нельзя. Я ее на прошлой неделе встретил на Офицерской. Несет кошелку с картошкой. Ступает тяжело пудовыми ногами. А я тоскую, мечтаю о ней. И Саша измучен еще сильнее, чем я. Мы с ним здороваемся, но ни разу за все это время не разговаривали - и это судьба… А вы, вы-то сами верите в судьбу? Мне кажется, на вашем лице видна печать рока. Я бы поклялся, что сейчас ваша жизнь взвешивается на мистических весах… Гумилев, кашлянув в третий раз, ответил, что он человек земной, практический, в судьбу не верит, но тем не менее искренне рад встрече и замечательно интересному рассказу. Они направились к выходу из Летнего сада: у ажурных чугунных ворот Белый крепко взял его за пуговицу и минут двадцать рассказывал о антропософии. Затем Гумилев откланялся и полетел на лекцию, по-прежнему не замечая, что расхристанный человечек с неприметным лицом идет следом, спрятав подбородок в коричневый воротник. Гумилев страшно опаздывал - в аудиторию Института Живого Слова он влетел в 14.40, когда обиженно ворчавшие слушатели уже собирались расходиться. Николай Степанович поднялся к лекторскому столу и бегло оглядел собравшихся: три красноармейца, решившие, видно, выучиться на поэтов, два студента, дама бальзаковского возраста и стайка юных барышень. Особа, сидевшая в первом ряду крайней слева, показалась ему совершенно необычной. Глубокие черные глаза, прекрасные темные волосы и странное выражение сосредоточенной сдержанной решимости - не девушка, сама судьба… Он смотрел на нее дольше, чем позволяли приличия, и директор Института Живого Слова, незадолго до этого уговаривавший слушателей не расходиться, ехидно ухмыльнулся. Аккуратно прикрыв за собой дверь, он вышел из комнаты и тут же рассказал об увиденном руководителю курсов экспрессивной пластики. - Я боялся, дорогой мэтр, что он ее проглотит! Николай Степанович попрежнему повеса из повес, пожалуй, у него в кармашке и мадригал заготовлен… Пластический товарищ пожал плечами: - А помните, что у него было с Ларисой Рейснер, когда она еще ходила в декадентках? Сначала романтическая дружба, затем романтическая любовь: говорят, письма, посланные ей с фронта, он подписывал «Гафиз». А потом Лариса Михайловна узнала, что в то же самое время он поклонялся еще двум дамам… - И что же?.. - Став светочем революции, политработником и женой командующего Балтфлотом, она лишила его академического пайка… Гумилев тем временем говорил, и слушатели прилежно внимали мудреному рассказу о значении поэзии, глядя на докладчика во все глаза - ведь Гумилев был легендой. Девушки, разглядывая первого мужа знаменитой Анны Ахматовой, тихо шушукались: правда ли, что этот сдержанный, сухой человек хлестал жену ремнем? С одной стороны, на лектора это непохоже, но с другой - сама Анна Андреевна сочинила об этом стихи… Молодые люди смотре ли на поэта как на героя: несколько меа цев назад Гумилев выступал в Кронштадт! об этом до сих пор ходили легенды. Говорили, что Гумилев прочел брг тишкам свои старые стихи: «Я бельгийский ему подарил пистолет // И портрет моего государя», сложил руки на манер Наполеона и уставился в ошалевший зал. Его могли тут же пристрелить, но матросы помолчали, а затем разразились овцией… И пока слушатели размышляли о своем, сам Гумилев говорил о поэзии, а думал о барышне из первого ряда. Закончив с лекцией, он хотел подойти к незнакомке, но его окружили юноши и девушки. Когда же он от них отделался, черноволосая дама исчезла. На встречу с человеком, обозначенным в расписании буквой N, Гумилев пришел вовремя. N был невысок и плотен, на его щеке красовался шрам, походка чуть шаркающая - как у всякого настоящего кавалериста. Прохожий в коричневом пальто следил за встречей издали и не разобрал ни слов N: «Здравствуйте, прапорщик», ни ответного приветствия: «Здравствуйте, штаб-ротмистр». Только видел, как мужчины пожали друг другу руки, одновременно щелкнув каблуками, и зашли в рюмочную. Наблюдатель скользнул следом, но подобраться к их столику не смог. Филер так ничего и не услышал: объект и его собеседник разговаривали вполголоса. Лишь через полчаса, когда мужчины двинулись к выходу, до него долетели обрывки их речи: «пулеметы… эскадрон… фронт…» На улице Гумилев и человек со шрамом простились. Николай Степанович, чуть покачивая головой, неспешно брел по тротуару. В рюмочной бывший однополчанин - N тоже служил в «гусарах смерти» и носил черную форму с черепом и костями на фуражке - вспомнил одно военное утро. Немцы тогда начали пулеметный обстрел, офицеры малодушно бросились в придорожную канаву, а Гумилев, выпрямившись во весь рост, остался стоять под пулями. Командир полка после этого отправил его на гауптвахту. И вот фронтовой товарищ, напомнив тот бой, сказал: «В один прекрасный день тебя погубит глупая бравада, вольно же было дразнить матросню?..» А еще N передал ему большой пакет, которого никто не должен был видеть, и Гумилев нес его домой, спрятав под пальто. Дойдя до угла, он вдруг вспомнил, что сегодня в город должна приехать Анна, остановился, потоптался… И решительно повернул налево: благоразумие требовало не ходить по городу с пакетом, который он прижимал к боку локтем. Но благоразумием Николай Степанович Гумилев не отличался никогда: он направился к Ахматовой. Через много лет Анна Андреевна вспоминала этот вечер: раздался стук в дверь, и затем в проеме возник Гумилев в длинном, топорщившемся на правом боку пальто. Она его не ждала и не сумела скрыть удивления. Заметив это, гость как-то сжался - и Анна Андреевна вдруг вспомнила детство, Царское село, гимназиста Колю Гумилева, поджидавшего Аню Горенко после уроков. Он ухаживал за ней с 14 лет и отчаянно ее забавлял. Когда ее семья уехала в Севастополь, он писал, приезжал, предлагал руку и сердце. Это было приятно, но Аня его не любила. Потом Гумилев учился в Сорбонне, после очередного отказа - пытался покончить с собой. Ей он об этом не говорил, рассказали другие… А затем она, безвестная провинциальная барышня, писавшая стихи для себя, от безнадежности и скуки приняла его предложение - и Гумилев убивался из-за того, что он у нее не первый. Когда вышел первый сборник ее стихов, известность мужа поблекла перед славой Анны Ахматовой (псевдоним был взят в честь бабушки-татарки). Она так и не смогла полюбить мужа, в отместку он влюблял в себя других женщин, но его романы показались Анне предательством. Услышав, что она от него уходит, Николай побледнел, потупился: «Зачем тебе это надо?…» и вскоре сделал предложение молодой, хорошенькой, по уши влюбленной в него Анечке Энгельгардт. С годами Анна Андреевна стала лучше понимать бывшего мужа: на измены его толкало самолюбие, не брось она его, Коля бы и не посмотрел на глупенькую барышню. Во втором браке и он, и она оказались несчастливы, а теперь Гумилев привез ей письмо от их сына. Лева жил с матерью Николая, его второй женой и их маленькой дочкой в тихом провинциальном Бежецке. Ахматова повертела письмо в руках, не распечатав, положила на комод и напоила Гумилева чаем. Так и закончился день: попрощавшись, он вышел на узкую, неосвещенную черную лестницу и буркнул себе под нос: «По такой лестнице только на казнь идти…» Гумилев в приметы не верил, а Ахматову передернуло: позже она часто вспоминала и эти слова, и его последний взгляд - в светлую комнату из черного дверного проема. Она знала: Николай Степанович любит только ее и идеалом Гумилева осталась гимназистка Аня Горенко… Когда Гумилев вернулся домой, уже стемнело. На Шпалерной отоспавшийся и напившийся крепкого чаю следователь разбирал накопившиеся за день бумаги. Штаб-ротмистр Бекетов снова появился в Питере и скорее всего привез деньги для группы Таганцева - ничего, его перехватят на финской границе… А старика, с которым объект беседовал в Летнем саду, опознать пока не удалось, но это дело времени… Кусочки оперативной мозаики складывались в единую картину, не хватало лишь нескольких фрагментов. Следователь почувствовал охотничий азарт: зверь петлял, но он изучил все его привычки и понимал, где ставить силки. Подвинув к себе телефон и сняв трубку, следователь набрал номер - он собирался переговорить с агентом, который сделает главное… К этому часу Николай Степанович Гумилев уже спал. На следующее утро он проснулся поздно, потянулся во весь свой невеликий рост, дернул носом и чертыхнулся: из коридора вечно несло какой-то дрянью, Паша все-таки неисправима… Николай Степанович нехотя слез с жесткого диванчика, пнул леопарда, нашарил комнатные туфли и поплелся к письменному столу - но списка составлять не стал. Утро выдалось серым, голова болела, томило какое-то неясное предчувствие: в ящике стола лежал пронесенный через ночной Петроград секретный пакет. Вечером состоится долгожданное торжество, и он собирался прийти на него во фраке. Но нужно встать, одеться, съесть приготовленную Пашей стряпню и отправиться в путь - обойти друзей, раздать им то, что припрятано в столе, договориться о ближайшем будущем… Делать не хотелось ничего. Николай Степанович, проглотив картофельные котлетки, снова забрался в постель, проспал до пяти часов и увидел во сне провинциальный город Бежецк… На застекленной веранде сидела мама, с порога улыбалась жена, дети бросились к нему и обхватили колени. Он обнял Левушку и Леночку, затем поднялся по скрипучей лестнице и заметил, что на столе перед мамой стоит миска с кутьей. Удивился и спросил: «К чему это? Разве у вас похороны?» Мать молча закивала, а жена заплакала: - Коля, почему ты оставил меня одну? Наверное, ты меня не любишь, здесь так скучно, возьми нас к себе, я этого не перенесу!.. Он гладил Аню по голове, целовал завитые сахарными щипцами и пахнущие свежим сеном волосы, говорил, что в Питере голодно, его квартирка тесна - и сам верил своим словам… Потом Гумилев увидел, что рядом с мамой за столом с кутьей сидит покойник-отец, понял, что поминают его, вскрикнул и проснулся в слезах… Николай Степанович умылся холодной водой и засобирался в клуб поэтов. Черные парадные носки съели мыши (а ведь он жалел и берег мышат, подкармливал корками, не давал Аннушке завести кота!), так что под фрачные брюки пришлось надеть белые шерстяные, связанные мамой. Из дома Гумилев вышел в прескверном настроении - но фрак и в самом деле оказался отличной идеей. На вечер собрался весь поэтический Петроград: у дам еще сохранились прелестные туалеты: они красовались в старых вечерних платьях и пожелтевших, оставшихся от мам и бабушек бальных перчатках. А вот мужчины пришли в кургузых пиджачках или, того хуже, мышиного цвета френчах. Фрак на вечере был только один, и Николай Степанович стоял у стены, как Чайльд Гарольд, надменно выставив себя под восхищенные взгляды публики. Блок был болен, Белый не пришел, зато выступил молодой язвительный Георгий Иванов, а принц эстетов Кузмин, манерно причмокивая ярко накрашенными губами, жеманно пропел одно из своих творений: Любовь расставляет сети // Из крепких силков// Любовники, как дети // Ищут оков… Тут-то Гумилев и заметил давешнюю незнакомку. Смуглянка взглянула ему прямо в лицо, и он ахнул: «Боже, до чего строгое лицо, а какие прекрасные глаза!..» И вдруг мир преобразился, скромный клубный зал засверкал, как хрустальная чаша. Незнакомка подошла, попросила подписать «Путь конквистадоров» и призналась, что выросла на его стихах и всю жизнь мечтала о встрече. Гумилев познакомил ее со всеми своими друзьями («Рад представить вам мою ученицу, необычайно одаренную барышню»). Мандельштам рассказал, как во время Кронштадтского мятежа Гумилев, облачившись в армяк и набив заплечный мешок старыми газетами, отправился в рабочие кварталы - агитировать народ против Советов: - Представьте Колю в невероятной желтой хламиде, с торбой, как у Деда Мороза! В эдаком виде он появился в обществе и сказал, что в рабочих кварталах именно так одеваются. Дамы, естественно, расхохотались, а наш Nicolas, наш Баярд, наш рыцарь без страха и упрека, сверкнув глазами, вымолвил с горьким упреком: «Так провожают женщины героя, идущего на смерть!» - и ушел делать контрреволюцию… Гумилев как-то замялся, но барышня глянула на него с таким восхищением, что он по-гусарски выпятил грудь и зарделся, как юноша. Волшебством было все: и встреча с ней, и то, что она позволила себя проводить, и то, что в результате они оказались у него дома - смуглянка, попросившая называть ее Шахерезадой, оказывается, жила буквально в двух шагах, на Бассейной. Гумилев растопил печку, бросил в огонь пригоршню соли, чтобы затрещали дрова, и рассказал ей то, о чем не говорил никому, - ах, как она его слушала!.. Барышня, естественно, была горячей поклонницей Ахматовой, и когда Гумилев сказал, что Анна Андреевна всегда старалась казаться несчастной, искренне удивилась: - Но разве этого не было? - Конечно же нет. На самом деле - о, Господи! - как она меня терзала, как издевалась надо мной… Однажды (я за ней только ухаживал) после нежного свидания заявила: «Я влюблена в негра из цирка. Если он захочет, я все брошу и уеду с ним». Я отлично знал, что ни негра, ни цирка в городе нет, но по ночам кусал руки и сходил с ума от отчаяния. Анна была дьявольски горда, горда до самоуничижения. Но до чего прелестна, и до чего я любил! - Но разве она не любила вас? Ведь у нее столько чудных стихов… - Стихи - одно, а жизнь - другое. Если она и любила меня, то очень скоро разлюбила. Наш брак был ошибкой, впрочем, как всякий брак… А начиналось все восхитительно, я был счастлив и думал, что такое счастье не кончится даже со смертью, - а оно не продлилось и года… - Но, Николай Степанович, может, и вы в этом виноваты?.. - Я был виноват во многом: скоро стал ей изменять, но не видел греха в этих изменах. Они, по-моему, прекрасно уживались с бессмертной любовью… - На месте Анны Андреевны мне бы так не показалось. - Так вы тоже думаете, что Ахматова - мученица, а Гумилев - изверг? Да я до сих пор чувствую обиду и боль! Хотя бы вот: «Муж хлестал меня узорчатым // Вдвое сложенным ремнем…» - Но ведь это было только в стихах… - Так ведь вся Россия в это свято верит! Пустили слух, что я, надев фрак и цилиндр, хлещу ремнем не только жену, но и своих поклонниц, предварительно раздев их донага. Смеетесь? А вот мне не до смеха было… Она меня похоронила, как только я ушел на войну, написав: «Вестей от него не получишь больше…» Нет, против извещения о собственной смерти я не протестовал, меня даже забавляла ее уверенность в том, что «Архистратиг Михаил его зачислил в рать свою», и она может мне, «заступнику своему», молиться… Гумилев замолк, молчала и гостья. На ее лице играли отсветы пламени, глаза блестели, на лоб упала смоляная прядь, и хозяин глядел на нее с восхищением и подобием испуга: девушка походила то ли на Эринию, то ли на колдунью. Он осторожно взял ее руку, но Шехерезада, отстранив его, резко поднялась: - Нет, Николай Степанович, простите, но пока я говорю вам нет. Сегодня я еще не готова. Позвольте мне попрощаться с вами, а завтра в десять вечера я жду вас у себя - ни матушки, ни брата не будет дома, кухарку я тоже отпущу… И вот еще что - подпишите мне ваш последний сборник. Гумилев подошел к столу, пошарил по нему в поисках «Шатра», отодвинул в сторону черновик прокламации к кронштадтским матросам, выдвинул ящик… И там, за толстыми пачками перевязанных бумажной лентой советских дензнаков, полученных от штаб-ротмистра и не отправленных по назначению, нашлась книжица. Он размашисто ее подписал, подал даме, прижался губами к кончикам тонких пальцев и пошел провожать гостью на Бассейную. Домой вернулся далеко за полночь, бросился в постель и сразу уснул. А на Шпалерной следователь, получив очередную порцию оперативной информации, выписывал постановление на арест: «Гумилев Николай Степанович, из дворян, бывший гвардейский офицер, литератор…» Агент по кличке Шехерезада работал отлично, в донесении говорилось и о прокламации, и о спрятанных в столе деньгах: плод вызрел, пришла пора его сорвать. 3 августа 1921 года Николай Гумилев навсегда простился с кухаркой Пашей, несущимся из кухни запахом подгорелого масла, жесткой шкурой африканского леопарда, женой, детьми, своими книгами и городом Петроградом. Его арестовали. Через несколько дней из тюрьмы на Гороховой удалось передать письмо жене: «Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы». Говорили, что на допросе Гумилев держался стойко: назвал себя монархистом, никого не выдал, хоть его и пытали… По одному с ним делу расстреляли шестьдесят одного человека (в том числе 16 женщин): бывшего сенатора с женой, профессора-технолога, геолога, скульптора, нескольких офицеров, кронштадтских матросов, крестьян, рабочих, мещан… В этом списке Гумилев, «участник Петроградской боевой организации, обещавший в момент восстания связать с центром группу интеллигентов», значился под номером 30… Алексей Филиппов

Елена из Питера

Спасибо!!! :)

Елена Раскина

Прочитала статью. Полный бред... Чепуха для желтой прессы. Впрочем, для "почтенного" журнала под названием "Караван историй" ничего более приличного, наверное, нельзя было состряпать. Причем, половина текста бессовестно передрана из Одоевцевой. И вот еще дикость: агент ЧК Шехерезада - это явно Нина Берберова, последняя любовь Гумилева... Знала бы Нина Николавна, как ее поносит какой-то Алексей Филиппов - заклеймила бы навсегда. В общем, дикая и бездарная статейка с кучей фактических несоответствий в духе бульварного романа. Кошмар... Позор автору!

Форумы : Николай Гумилёв